В конце пятидесятых мы сошлись по игроцким делам. Ему было за шестьдесят, а мне двадцать пять — вот я и слушал его, развесив уши. Был он неистощим на юмор, а рассказчиком слыл первостатейным. Во многих играх понимал толк, но выше всего «катал» в бильярд. Однажды старые игроки поведали мне такую историю...
В годы нэпа Коля Черный служил маркером в ленинградском Доме искусств. Здесь, на Невском 86, собиралась вся игровая элита. И однажды Коля схлестнулся в принципиальной игре с председателем профсоюза ленинградских артистов Васей Гущинским — легендарной личностью, о котором еще в двадцатых годах пел шуточные куплеты Игорь Ильинский. Играли, увеличивая ставку в каждой очередной партии. И, наконец, в заключительной «американке» они поставили на кон всю наличность. Гущинский — профвзносы актеров (с которыми он по дороге в банк забежал на минуточку в бильярдную), а Черный весь «обмолот», собранный за месяц безупречной игры.
И вот на столе два последних шара. Через «всю Ивановскую» бьет Черный. Бьет почти не целясь, явно рисуясь перед публикой. А игра не любит самонадеянных. Шар, зазвенев в дужках, останавливается в лузе. Кажется, стоит дунуть — и он упадет в сетку...
Гущинский завопил от радости, тщательно намелил кий и прицелился. Коля закрыл глаза. Но тут Гущинский положил на сукно кий и с издевательской улыбкой предложил партнеру: «Сдай, мол, без удара партию, а я дам отступного на бутылку...» Короче говоря, выигрыш (несколько тысяч!) он желал получить без риска.
Черный попросил две бутылки. Он понимал, что положение безнадежно. Не пожадничай председатель профкома, и взносы артистов плюс деньги маркера он бы унес с собой...
- Только одну бутылку... — твердил Гущинский, посмеиваясь.
У маркера всегда есть друзья в бильярдной. Пока велся торг, один из них мазнул мылом кончик кия профсоюзного лидера и невинно отошел в сторону.
- Бей, — сказал Коля, — не надо мне твоей бутылки. Русские не сдаются...
Гущинский поправил волосы, взял кий и уверенно пробил. Наклейка кия скользнула по округлости шара. «Скиксовала», как говорят бильярдисты. Шар метнулся в сторону и стал у борта.
Когда Коля Черный забил этот злополучный шар, Гущинский заплатил деньги, влез на подоконник и спрыгнул со второго этажа на асфальт. Подозреваю, что финал этой истории несколько драматизирован, но Коля клялся, что так и было...
«Никогда не думай, что ты хитрее других, ожидай лучшего хода противника!» — говаривал старый маркер, и в подтверждение этих слов рассказал про свою давнюю гастроль в Харьков...
В тридцатых годах он водил дружбу с неким Архангелом Харьковским, который работал там в славной маркерской должности. Он подавал шары еще при Николае Втором, был судьей в спорах офицеров при Керенском, а в годы нэпа сводил «упакованных» клиентов с профессионалами кия. При всех властях Харьковский оставался маркером. И свое дело любил и знал до тонкости. А все, что происходило за окнами подвала, его не касалось. «Архангел играл высоко, — рассказывал Коля, — умел притемнить, когда надо, и был неистощим на всякие выдумки».
Про одну из таких «выдумок» он и вел речь... Во время приезда Харьковского в Ленинград Черный выиграл у кого-то немалые деньги. Архангел тотчас уехал и прислал письмо: «Приезжай, есть дело».
«В Харькове, — рассказывал Коля, — приятель встретил меня как графа. На шикарной машине отвез домой, угостил по высшему рангу. Есть, говорит, партнер, который может проиграть мешок денег. Из бывших, имел свой завод в Мерефе. Но со мной не играет. Боится, да и всех местных игроков знает. Приходит в бильярдную ежедневно и балуется по небольшому кушу. С незнакомыми играть не станет — пуганый.
- Так как я игру с ним сведу?
- А вот слушай...
На следующий день по указанию Харьковского я закупил ведро зеленой масляной краски, купил кисть. Архангел переодел меня в спецовку и сапоги и только тогда допустил в бильярдную. «Крась, — говорит, — стену, да не свались со стремянки. И наблюдай потихоньку за пятым столом, за игрой лысого...»
Мой будущий партнер появлялся обычно к пяти вечера. К этому часу я уже лазил по стене, аккуратно закрашивая щели и выбоины. Лысый играл в «американку» со знаменитым (так шепнул мне хозяин) харьковским парикмахером — законченным пижоном (это установил я сам) и почти каждый день у него выигрывал. Но «мой» тоже был не мастак. Постановка удара, манера бить без «отыгрыша» и многое другое подсказывало мне, что можно без риска дать ему пару шаров вперед. Поскорее бы, думаю, до него добраться!
Архангел часто покрикивал на меня: «Неровно кладешь краску!» Или еще что-нибудь в этом роде. А лысый как-то спросил, не выкрашу ли я ему дачу. Все шло по плану. Когда толстяк привык к моей личности, я начал со стремянки подавать глупые реплики. Мол, не в ту лузу следовало бить. Однажды, когда он смазал простого шара, я нарочно рассмеялся на всю бильярдную, как научил Харьковский. Лысый вспылил: «А вы-то забьете?»
Слез я с лестницы, взял кий... «Нет, — говорит мой клиент, — без ставки у меня бы промашка не вышла. Рискните на пару сотенок, если деньги, конечно, есть». И тогда я лезу под свою замусоленную спецовку, достаю толстую пачку денег, завернутую в газету, и кладу на сукно. Ну, точно купец Рогожин! «На сколько? — спрашиваю. — На двести?»
Ударили по рукам, и я нарочно промазал. Толстяк усмехнулся и говорит: «Не хочу у рабочего человека деньги за ерундовый спор брать, лучше сыграем на них — может быть, отыграешься». А мне только это и надо. Все складывалось как нельзя лучше, все — как задумал хитроумный Харьковский.
- Играли мы с лысым весь вечер, — продолжал Коля, — а потом маркер закрыл двери своей конторы и мы остались на ночь. И вышел я утром из этого подвала лишь с деньгами на третью полку в почтовом поезде. Вначале я проигрывал толстяку на равных, потом «мой клиент» дал мне шар форы, а затем — даже два. И все равно ободрал, как липку. Ни в Москве, ни в Питере не встречал я таких игроков...
Позже узнал, что за свой дьявольский дар класть в лузу чуть ни любого шара, получил лысый в Баку и Одессе кличку «Кладос», что в южных городах самые лучшие бильярдисты не играют с ним иначе, чем получив фору в три-четыре шара. И я о нем слышал ранее, но в лицо не знал. За это и заплатил. Не позорно проиграть такому, но обидно до слез, что успел всю бильярдную Харьковскому выкрасить. Да и долю с моих денег он, конечно, не забыл получить.
Когда уезжал, даже не зашел к этому комбинатору переодеться. Так в заляпанной краской спецовке и уехал домой...»
