Текст: Jasha Easy.
Фото: Jasha Easy, Главбух, Иния.
Действующие лица: Базука, Воротник, Главбух, Иния, Парамон, Фартас, Вакано, Фрол, Jasha Easy.
Добрым самаритянам посвящается.
И особо Всеволоду, лишившему меня литературной девственности.
«Муки слова» — да, я способен так назвать эти китайские иероглифы медленно истекающие из меня. Это публичное и добровольное лишение литературной девственности.
Сладость посещения Самары была в исчезающе плавных и мизерных движениях, абсолютном бездействии и потворству болезни под названием «Путешествие». Источником весьма прилипчивой и заразительной болезни в этот раз случился Фартас, он же Нарколог. Первые симптомы болезни открылись уже ранней весной, когда в мое ослабленное иркутским пивом и водкой тело было введена инъекция отравы под видом ласкового предложения — «А не проехаться ли нам по Европам, Яша?». С этого момента оставалось только метаться в полной рассеянности и без всякого плана, изображая лечение. Я только твердил что у меня хозяйство и русская борзая, а за Уралом живут «одни лишь плешивые люди». Короче говоря, выказывая всей своей внешностью рачительного и крепкого хозяина, я только ускорял скрытое течение болезни. Окончательно я лишился возможности умереть на ореховой еврейской кровати в окружении стенающих родственников, когда на мягких оппелевских рессорах был доставлен к билетным кассам и мне была выдана банкнотно-солидная книжка билета. Болезнь стала неоперабельна.
Как всякий уважающий себя партиец-патриций, к тому же обремененный профессионализмом нарколога, Фартас непоколебимо уверен, что даже смертельно больные люди должны пережить катарсис. Иначе чем объяснить столь комсомольски девственное предложение за два дня до вылета поменять чековую книжку авиационного билета на сиротский билет смешного поезда дезертиров первых пятилеток — Владивосток-Харьков? Ах, девушка бестрамвайных питерских ночей, почему я должен стать первым комсомольцем прибывшим в Самару для заготовки раков на хохляцком веселом поезде? И кто сказал, что комсомольцам запрещено летать самолетами? Но по неизвестно откуда взявшейся порядочности эта бухгалтерско-вокзальная вольница отказалась поменять фамилию-кличку на своем партийно-заячъем билете, и я был, наконец, отпущен в Самару. Так и не пережив трехдневного вскрытия.
1.
Я пересел в самолет прямо из своей конторы — скорлупы радетелей экономических интересов маргинальной страны. И сразу повел себя добропорядочным буржуа — кушал самарский безхолестериновый бутерброд, пил стерилизованный московский коньяк и американские пивные помои, смотрел в иллюминатор и твердо верил, что сакральные воды Волги-реки в природе не существуют или находятся немногим далее Марса. А Самара — сексуальные фантазии Михалкова.
Jasha Easy
Нет, уж позвольте мне засвидетельствовать... Разрешите представиться... Я в нетерпенье вдыхаю самарский воздух и кожей ощущаю утвержденную лысыми историками основу России!
Здравствуй осетрово-стерляжья душа России! Я радовался, как школьник умудрившийся заболеть 1 сентября. Ах, что за страшный недосмотр хитрых японцев — здесь совершенно отсутствуют милые сердцу авто с неправильным рулем. А главный автомобиль советского брюхатого бюрократа «Волга» смотрится маленьким и почетным «Мерседесом».
Jasha Easy, Парамон
Вакано, Jasha Easy
Здравствуйте страховщики на дожитие: Вакано, Главбух, Парамон! Здравствуй яблочный Иван Федоров — Воротник со товарищи!
С обстоятельностью кустодиевских купцов жирные талмуды монашеской бухгалтерии сменил натюрморт, завещанный Петровым-Водкиным: пиво и раки должно быть выловленные рано утром, отваренные с укропом, петрушкой и перцем. Пиво, эта кровь мужского обряда братанья, это мирра, освящающая безбрачный союз толстеющих рознекрейцев, нестареющий бог учащейся молодежи.
В офисе у Главбуха, Вакано и Парамона
Говорят, в знойной Италии есть такой фонтан — бросишь туда монетку-блесну и готово, Вы обречены на вечное возвращение. Нет, я отметился, как добрый пес у старого тополя, присоединившись к роте пивных интендантов. Героический характер русской прозы не в ворованном — «будьте любезны две бутылочки холодненького жигулевского», но пролетарски солидно и основательно — «три ящика»!
Тут же были и толстые красные черви колбас, обогретые дезинфицирующим холодом горящего спирта. Хороший прозекторский натюрморт студента медика.
Воротник
Я уснул, как засыпают герои единственного пролетарского писателя Зощенко. Но строгий пролетарский сон беспокоен и длился не долго, еще не все пункты распорядка были выполнены.
Упругая набережная неубедительной в Самаре волги протянулась, как говорят на 19 километров, так что назначать свидание на набережной все равно что отправлять не любимую девушку в ссылку — когда-то еще свидимся. Самарская набережная напитана улыбчивым многолюдством русского базара.
Jasha Easy
Самарцев тянет на набережную подставить спину под волжский ветерок, вдохнуть горный запах армянских мангалов, услышать колкое слово, брошенное вдогонку. В городе самаритяне говорят ласково и лениво, на набережной их речь оживает и начинает течь ручейком.
Ночное купание в Волге, в этой бесплатной купальне средней России похоже на ветеринарную процедуру или отдых дорогой и ушедшей на покой престарелой кокотки. Это ванна теплого молока и сырная луна, лениво уснувшая от скуки.
Jasha Easy, Парамон
2.
Наступала прерывистость дней. Собираясь в дорогу, я мечтал гулять, кушать фрукты и жемчужную стерлядь, мечтал купить холщовые туфли, крашенные зубным порошком, и лениво выбирать гордую девичью жертву.
Где я? Где мой, уже ставший привычным, рыжий полицейский чай, выданный в долг московским чинушей? Терпеливый первопечатник и сотоварищ, я не знаю, что подарить тебе: праздничную открытку с ангелом в ночной рубашке или послание инопланетянина на искристой кремневой дощечке? (Чтобы правильно сказать «Виталий», надо слегка задуматься на «а» и выбросить птенцовое «ий», заменив его на заснувшее «я» — учила меня ласковая, как сестра милосердия, девушка Наташа). Ты спас меня, окликнув в густопсовой жаре чахоточного сна. Говорить было трудно, и жареный мокко щекотал дрожащие нервы.
У высокого стеклянного куба торгующий утренним смыслом жизни застыдившийся юноша вложил в мою дряхлую руку картонку с обязательным договором странствующих гусар и принцев на выданье.
Вечно немытая базарная вольница обиженных потомков Ноя и детей муэдзинов! Огромные бревна осетрины, кузнечиковая стерлядь и прочая кипящая мелочь, черная шрапнель перца, веточка итальянской петрушки и обязательная ясность водки — вот четвертый псалом русской души!
В почтенном оксфордском словаре есть такая статья- «dacha». Не верьте! Дачи отменил еще чахоточный доктор Чехов, вырубив последний вишневый сад. Осталась только тоска русского мужика по ненавистной барщине. Господа, это наделы! Их выдают, чтобы утопить в них тоску по неприличной частной собственности. Надельный размах у нас не сравним даже с хрестоматийным пьянством, каждый российский город начинается и заканчивается этими ортопедическими придатками крепостного права, даже в деревнях, обезьянничая, обзаводятся такими протезами. И тянутся, сколько хватит глаз кособокие ворота, игрушечные домики, заборы, палисадники и гаражи.
Знойная река, напоенная детским плачем, визгом циркулярки, звоном посуды постных обедов, хрипом радиостанции «Маяк» и хозяйственным стуком молотков затопляет острова городов каждое лето. Неумолимая, муравьиная стройка, когда-нибудь, съест города.
Загородные владения Парамона как ресторанный бутерброд в кабинете начальника — никогда не знаешь, как правильно откусить. Повертишь его так и эдак, задумаешься и отложишь, накрыв белой салфеточкой. Туда нужно приезжать на хранение, спать бодрым сатиновым сном, кушать смешную окрошку и купаться в диетической речке. Мне захотелось подпрыгнуть на одной ножке, обернуться и по скворечьи прокричать «все вожатые ушли купаться!».
Мне снился страшный сон — заткнутые ватой переходы метро, круговая порука по доставке населения к нужным местам, покровители парнокопытных, перемещения в никуда. Наконец, я вытряхнулся в странной комсомольской гостинице, в которой никто не беспокоит постояльцев идейными звонками.
Где мой картонный пропуск во взрослую жизнь?
3.
У меня нет фабулы, я не люблю кредитов и живу только за наличные, у меня нет родословной. Угроза перемещения пугает меня как черта ладан. Увезите меня под конвоем к доктору Брленсону, он выпишет мне рецепт вечной молодости.
Ах, Парамон, Парамон — что ты наделал, зачем ты украл меня с продавленной гостиничной кровати?
Что же, может так и лучше, я вернусь и научусь изменять взгляд.
* * *
«О линейные пучки разбегающихся домов,
Скрещения и пересечения бесчисленной архитектуры,
Коварные засады хитрых плоскостей
И каменные вздутые ребра,
Заплетенные в воздухе, как натянутые реи,
Чтобы взгляд спускался по ним, скользя-
К лицам спутников льнуть.
* * *
На выручку, спутники. Примите человека
С затуманенным ликом и страхом в плечах,
Несущего объем для вашей душевной меры
И знающего меру касаньям руки,-
Примите меня, спутники, с тысячью глаз и улыбок,
Ведь я отвернулся от высоких зрелищ
Ради зрелища вас одних»
Жорж Дюамель
* * *
В Самаре не нужен чай! В Самаре есть целое Чайное озеро. Достаточно нырнуть в это огромное блюдце, и ритуал совершен. Какое там еще «чаепитие в Мытищах».
Железнодорожный вокзал решил наплевать на всю купеческую основу былого средневолжского бытия и блеснуть сиротским европейским алюминием. В хирургическом свете неона мы встречаем упорных арестантов ресторанного вагона — Фартаса и Инию- это мой шанс выжить в хороводе неусыпного гостеприимства. Наконец, они прибыли, почетные железнодорожники бубнового вольта.
Мало что так успокаивает издерганную душу, как вид сладко спящего в бане Вакано.
Это поэма булочки с маслом, легкий бульон из куриных пупков. Так спят милицейские старшины и начинающие поэты. Я прописывал бы этот освежающий сон литературным критикам и пионерским вожатым.
Что делает русский путешественник, попадая в новые для себя места? Верно — идет в баню, здесь можно обвыкнуться, придышаться к местному воздуху, притереться к правилам и порядкам. Баня — это своего рода паспортный стол, выдача вида на жительство.
Господа, верните этот стол князю Игорю, ему некуда посадить дружину!
Если вы хотите познакомиться с Фартасом — смело идите в баню, только в там вы увидите настоящего Фартаса.
Это патрицианский профсоюзный босс в окружении домочадцев. Это ожившие фрески Каракалы. Я хожу в баню с Фартасом так же, как дети ложатся спать с любимыми игрушками. Фартас в бане ближе к утробному миру, к младенцу, котенку, ангелу, херувиму.
4.
День начинался просто, как теплый боржоми, но в персидских глазах Вакано уже темнилась базедова печаль многочисленных татарских гостей. Бездумно брели мы до местного зверинца — думы, где чиновников содержат как опасных зверей в клетках-кабинетах. Вперед, к стерлитамакскому улыбчивому пиву, утреннему Какао, в жаркий и жирный серверный улей.
Мне нравится египетская монументальность серверных. Это начало мира, основанное на бесконечно малых. Место, где мир правит свою иностранщину, зашифровывая ее между дыркой и бубликом. В серверную надо входить, вымыв руки докторским мылом — не дай бог занесешь инфекцию!
Вакано
Мне кажется, зря девушкам разрешили высшее образование. По соображениям гигиены им положено ходить в Смольный на курсы, завтракать в постели и читать французские романы. Кто теперь нам расскажет сказку, кто вылечит дифтерию и спасет любимую игрушку из рук соседа-хулигана? Где ваши утянутые талии, где ваша замужняя прелесть?
Университетская голодная вольница упразднила невинность. Теперь у вас есть комсомольский орден имени Веры Засулич и Жанны д'Арк — ужас градоначальников и партийных вождей. Как теперь вас отучить от чтенья брошюр?
Но что это? Митинг на заводе Михельсона или слет «Лиги равноправия женщин»? Нет, это тренируется младшая сестричка Фанни Ройдман, постреливая в поросячьи потроха серверов.
У Осипа Эмильевича был символ веры «...не расстреливал несчастных по темницам...».
Нет, и не говорите мне, что это правильный бар! Где же, позвольте, знаменитые клистирные трубки имени Иозефа Швейка? Или вы полагаете, что великовозрастным призывникам-уклонистам по утрам подают серебряные судки, где нежится стерлядь в мандариновом соусе и благонадежные европейские шампиньоны? Разве в том призвание поручика, чтобы наслаждаться нежной янтарностью семги?
И только перекошенная, сползшая со стула, безобразная груда — монумент самого Иозефа — роднят это место с ядовитым замыслом Гашека.
Я не знаю, где и когда поменял свою прибалтийскую неторопливую основательность на итальянскую неуемность мальчика-Пиноккио бравый гимназист армии любви — Фрол. Где та Мальвина, что успокоит и обогреет горячее сердце в крепкой деревянной груди итальянского любовника? Инкогнито он прибыл в Самару — ведь у настоящего Пиноккио не может быть паспорта, ему еще нужно в школу. «Не хотите ли поиграть в салочки?» и оставьте в покое девушек!
Наконец прорвало! Закрутилась, вошла в раж неистощимая кавалергардская вольница распасов и прикупов. Десятка три записных игроков находили аховую прелесть в игре, пьянея под твердолобый перестук бильярдных шаров, от бесчисленных сигарет, водки и кофе.
Как предгрозовой полдень наваливается на тебя лавина игры, хочется вырваться, убежать, спастись от этой цыганщины. Куда там! Уже затянуло и тащит от одного стола до другого, от безмужницы-барной стойки к разбойнику-кию.
Есть что-то дикое в зрелище этих тесно осиженных игроками столах, в этой смеси чахоточного азарта и математической сметки, в этой ростовщической расчетливости и школярской бездумности. И кипит жаркий бульон преферанса, замешанный на крутом рассоле азарта.
Кому не знакома зависть к игрокам? Вы чувствуете в комнате своеобразное поле отчуждения, струящее враждебный к неучастникам холодок. Игроков тянет к игре не только удачная комбинация. Здесь живая речь, средство защиты и нападенья, словно хищный ручной зверек, сверкает белыми зубками и нежно ластится к удачливому игроку и щерится на растяпу.
А ведь эти лубочные картинки из костяного картона, являют собой воплощение целой державы.
Значение даже последней семерки растет, когда она попадает в ключевой фокус комбинации.
Закрыв глаза, по одним восклицаниям и междометиям можно узнать, где сейчас самый разгар игры. Воздух пучится и звенит от неотрывного внимания. Напряжение момента растет и вдруг рвется, как скрипичная струна. Все, кончено, подайте расчет!
Недаром игорные притоны загоняют и прячут, как чумное место. Если дать волю этой картежной цыганщине, она перекинется в город и заразит, зачумит благонадежное населенье, а пока она напоминает о себе безудержным гульбищем.
Наконец, взбродив и вспенившись, как перегретое шампанское, игроки выливаются на набережную. К веселой куче народа, сгрудившейся на набережной и, черт знает, куда все понеслось. Черты всех и всего перепутались и слились в общую яичную кляксу. Безудержная, своенравная пляска затопляла мирных жителей набережной, угрожая разрушением и манильской горячкой, завезенной по случаю Миокардитом. Брудершафт, брызжущее нежной пеной шампанское, робкие девушки — летающий апофеоз карточной горячки медленно остывает охлажденный терпеливой Волгой.
Бедная девушка-хромоножка, жалостливая как сестра милосердия торопиться по быстрее сесть, чтоб не украл ее злой пионер Пиноккио.
Наконец нашего полку прибыло — прилетел Базука. Обошлись с ним с истинным иезуитством — влив три рюмки водки, навсегда лишили возможности увидеть Самару детским взглядом калмыка. Больше Базука в Самаре трезв не был. И все последующие дни самаритяне начинали вопросом — «как Базука»?
Базука, уже в нирване
Продолжение следует...
